Неточные совпадения
Весь Божий мир изведали,
В горах,
в подземных
пропастяхИскали…
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец
пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Учитель с
горя принялся пить; наконец и пить уже было ему не на что; больной, без куска хлеба и помощи,
пропадал он где-то
в нетопленной забытой конурке.
Он заставил память найти автора этой цитаты, а пока она рылась
в прочитанных книгах, поезд ворвался
в туннель и, оглушая грохотом, покатился как будто под
гору в пропасть,
в непроницаемую тьму.
Горы и
пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого зверя; они слишком живо напоминают нам бренный состав наш и держат
в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и
пропастями, кажется таким далеким и недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.
И теперь помню, как скорлупка-двойка вдруг
пропадала из глаз, будто проваливалась
в глубину между двух водяных
гор, и долго не видно было ее, и потом всползала опять боком на гребень волны.
По этим
горам брошены другие, меньшие
горы; они, упав, раздробились, рассыпались и покатились
в пропасти, но вдруг будто были остановлены на пути и повисли над бездной.
Ляховский чувствовал, как он проваливается точно
в какую-то
пропасть. Ведь все дела были на руках у Альфонса Богданыча, он все на свете знал, везде поспевал вовремя, и вдруг Альфонса Богданыча не стало… Кого Ляховский найдет теперь на его место? Вдобавок, он сам не мог работать по-прежнему. Фамилия Пуцилло-Маляхинский придавила Ляховского, как
гора. Впереди — медленное разорение…
Отсюда, сверху, открывался великолепный вид во все стороны. На северо-западе виднелся низкий и болотистый перевал с реки Нахтоху на Бикин.
В другую сторону, насколько хватал глаз, тянулись какие-то другие
горы. Словно гигантские волны с белыми гребнями, они шли куда-то на север и
пропадали в туманной мгле. На северо-востоке виднелась Нахтоху, а вдали на юге — синее море.
И только мы их и видели! Лошади подхватили, телега загремела
в гору, вот еще раз мелькнула она на темной черте, отделявшей землю от неба, завалилась и
пропала.
Кругом нас творилось что-то невероятное. Ветер бушевал неистово, ломал сучья деревьев и переносил их по воздуху, словно легкие пушинки. Огромные старые кедры раскачивались из стороны
в сторону, как тонкоствольный молодняк. Теперь уже ни
гор, ни неба, ни земли — ничего не было видно. Все кружилось
в снежном вихре. Порой сквозь снежную завесу чуть-чуть виднелись силуэты ближайших деревьев, но только на мгновение. Новый порыв ветра — и туманная картина
пропадала.
А тут, на грех,
сгорел господский дом и все пожитки, какие
в нем были, и золото и серебро — словом, все
пропало.
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась
в подбородок. Глянул —
в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись
горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка,
пропал в толпе.
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то.
В Пулковскую трубу на луне «как на ладони видно:
горы,
пропасти, овраги… Одним словом — целый мир, как наша земля. Так и ждешь, что вот — вот поедет мужик с телегой… А кажется маленькой потому, что, понимаешь, тысячи, десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов миль отделяют от луны нашу землю».
Они сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней следили, — а между тем у каждого из них сердце росло
в груди, и ничего для них не
пропадало: для них пел соловей, и звезды
горели, и деревья тихо шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и теплом.
Бог помощь вам, друзья мои,
И
в счастье, и
в житейском
горе,
В стране чужой,
в пустынном море
И
в темных
пропастях земли.
Наконец потухла и заря,
в хороводах послышались крики и визги; под
гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и
пропадать затем
в дальних оврагах.
И взяла его та юница за руки, и взглянула ему
в самые очи, и ощутил Вассиан, яко некий огнь
в сердце его
горит, и увидел пламень злой из очей ее исходящ, и зрел уже себя вверженным
в пропасть огненную…
В полной и на этот раз уже добровольно принятой бездеятельности она бродила по комнатам, не находя для себя удовлетворения даже
в чтении.
В ушах ее раздавались слова:"Нет, вы не бедная, вы — моя!"Она чувствовала прикосновение его руки к ее талии; поцелуй его
горел на ее губах. И вдруг все
пропало… куда? почему?
Валерьян был принят
в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать
в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это
горы и
пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели
в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться
в ноги великому мастеру, который при этом,
в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— И покажу, если, впрочем,
в зоологический сад не отдал. У меня денег
пропасть, на сто лет хватит.
В прошлом году я
в Ниццу ездил — смотрю, на
горе у самого въезда замок Одиффре стоит. Спрашиваю: что стоит? — миллион двести тысяч! Делать нечего, вынул из кармана деньги и отсчитал!
Город едва белел вдали
в золотисто-пыльном сиянии, и теперь уже нельзя было себе представить, что он стоит на
горе. Налево плоско тянулся и
пропадал в море низкий, чуть розоватый берег.
Стоят по сторонам дороги старые, битые громом березы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под
горой, над черной Волгой, плывут, точно
в бездонную
пропасть уходя, редкие огоньки на мачтах последних пароходов и барж, бухают колеса по воде, гудят свистки.
— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а? Как хозяин-то мотает тебя? А водочка чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума… Изба
сгорит — другую можно сбить, а вот когда хороший мужик
пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, алибо Гриша — гляди, как мужик вспыхнул! Глуповатый он, а душевный мужик. Гриша-то! Дымит, как сноп соломы. Бабы-то напали на него, подобно червям на убитого
в лесу.
Заключили мир, войска уводили
в глубь России, но только 3 сентября 1878 года я получил отставку, так как был
в «охотниках» и нас держали под ружьем, потому что башибузуки наводняли
горы и приходилось воевать с ними
в одиночку
в горных лесных трущобах, ползая по скалам, вися над
пропастями.
В третий день окончилась борьба
На реке кровавой, на Каяле,
И погасли
в небе два столба,
Два светила
в сумраке
пропали.
Вместе с ними, за море упав,
Два прекрасных месяца затмились
Молодой Олег и Святослав
В темноту ночную погрузились.
И закрылось небо, и погас
Белый свет над Русскою землею,
И. как барсы лютые, на нас
Кинулись поганые с войною.
И воздвиглась на Хвалу Хула,
И на волю вырвалось Насилье,
Прянул Див на землю, и была
Ночь кругом и
горя изобилье...
— Да, все с ним бывает, — отвечала бабушка, — он и голодает подчас и
в горах, вертепах и
в пропастях скрывается, а все
в себе настоящий благородный дух бережет. Это, что я вам о захудавшей нашей знати сказала, я себе не приписываю: это я все от него знаю. Это он всё нам все эти сказания проповедует… Стыдит нас.
На Банной
горе, как и днем, толпился праздничный народ, хотя
в темноте только и видно было, что спокойные огоньки на противоположной слободской стороне; внизу, под
горой,
горели фонари, и уже растапливалась на понедельник баня: то ли пар, то ли белый дым светился над фонарями и
пропадал в темноте.
Пока
в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и
горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным, как
пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях, сверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась и страшное будущее оставалось позади.
— Был уверен, что
сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу. Огонь столбом поднялся, очень высоко, а потом
в небе вырос эдакий гриб и вся изба сразу окунулась
в огонь. Ну, думаю,
пропал Максимыч!
Семья и особенно мать переносили тяжкое
горе и вдобавок должны были молчать и не показывать вида, что молодой человек
пропал, и так продолжалось до тех пор, пока, наконец, он сам объявился
в Николо-Бабаевском монастыре на Волге.
Да, добрый был мужик, но, видно, судьба ему судила
пропадать промежду двумя шинками… А все-таки человек был веселый и все, бывало, песни поет. Весь, бывало, пропьется, и баба сердитая дома дожидается, а он как песню или прибаутку сложил, так думает, что
горе избыл. Так и теперь: лежит себе
в телеге и поет во все горло, что даже лягушки с берега кидаются
в воду...
Трезвый он оставлял эти мысли, быть может сознавая невозможность найти такую чудную
гору; но пьяный становился отважнее. Он допускал, что может не найти настоящую
гору и попасть на другую. «Тогда
пропадать буду», — говорил он, но все-таки собирался; если же не приводил этого намерения
в исполнение, то, вероятно, потому, что поселенцы-татары продавали ему всегда скверную водку, настоянную, для крепости, на махорке, от которой он вскоре впадал
в бессилие и становился болен.
Мы взбираемся по лестнице на
гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку
в санки, опять мы летим
в страшную
пропасть, опять ревет ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса...
Но Наденька боится. Все пространство от ее маленьких калош до конца ледяной
горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой
пропастью. У нее замирает дух и прерывается дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть
в санки, но что же будет, если она рискнет полететь
в пропасть! Она умрет, сойдет с ума.
В то время когда одни кончали обедать, другие только что начинали пить утренний чай, а третьи целый день
пропадали на катке
в Зоологическом саду, куда забирали с собой
гору бутербродов.
—
В странстве жизнь провождаем, — ответил Варсонофий. — Зимним делом больше по деревням, у жиловых христолюбцев, а летом во странстве, потому — не холодно… Ведь и Господь на земле-то во странстве тоже пребывал, оттого и нам, грешным, странство подобает… Опять же теперь последни времена от козней антихриста подобает хранити себя —
в горы бегати и
в пустыни,
в вертепы и
пропасти земные.
Но
горе тому, кто соблазнится на нечистую красоту, кто поверит льстивым словам болотницы: один шаг ступит по чарусе, и она уже возле него: обвив беднягу белоснежными прозрачными руками, тихо опустится с ним
в бездонную
пропасть болотной пучины…
И все
пропало.
В один из последних годов своей жизни он с грустью признавался, что
в сердце его, смиренном бурями, настала лень и тишина [Парафраз строк из стихотворения Пушкина «Чаадаеву» (1824).]. А сколько тяжелого уныния, какого-то сдавленного, покорного
горя, например,
в этих стихах, также относящихся к поздней поре пушкинской деятельности...
— Да-с, я
в городе живу, у двоюродной сестры, с самого того времени, как потерял место… Занимался тем, что искал место и пьянствовал с
горя… Особенно сильно пил
в этом месяце… Прошлой недели, например, совсем не помню, потому что пил без просыпа… Третьего дня напился тоже… одним словом,
пропал…
Пропал безвозвратно!..
— Не стану я принимать его глупых лекарств! — воскликнула она и, выхватив рецепт, разорвала его
в клочки. Я не протестовал; у меня
в душе было то же чувство, и всякая вера
пропала в лечение, назначенное этим равнодушным, самодовольным человеком, которому так мало дела до чужого
горя.
Мы измерили землю, солнце, звезды, морские глубины, лезем
в глубь земли за золотом, отыскали реки и
горы на луне, открываем новые звезды и знаем их величину, засыпаем
пропасти, строим хитрые машины; что ни день, то всё новые и новые выдумки. Чего мы только не умеем! Чего не можем! Но чего-то, и самого важного, все-таки не хватает нам. Чего именно, мы и сами не знаем. Мы похожи на маленького ребенка: он чувствует, что ему нехорошо, а почему нехорошо — он не знает.
В старину был пастух; звали его Магнис.
Пропала у Магниса овца. Он пошел
в горы искать. Пришел на одно место, где одни голые камни. Он пошел по этим камням и чувствует, что сапоги на нем прилипают к этим камням. Он потрогал рукой — камни сухие и к рунам не липнут. Пошел опять — опять сапоги прилипают. Он сел, разулся, взял сапог
в руки и стал трогать им камни.
Да и что же трогать, коли они, по писанию, крыяхуся
в горах и вертепах, и
в пропастях земных, и никому никакого зла не творят?
— Пьян был-с… Так как мне это все очень было горько и обидно, что они меня так обзывают, то я с горя-с… Все эти дни вот… И
в этом состоянии мне пришла мысль написать письмо и донос… Я думал, пусть же лучше мне
пропадать, чем терпеть все это!
Гроза надвигалась. Причудливо разорванные черные тучи, пугливо толпясь и сдвигаясь, как бы прижимались друг к другу —
в страхе перед тем надвигающимся таинством, роковым и могучим, что должно было произойти
в природе. Предгрозовой бурный и дикий вихрь кружил
в ущельях и терзал верхушки каштанов и чинар внизу,
в котловинах, предвещая нечто жуткое, страшное и грозное. Казалось, не ветер свистел
в ущельях, а черные джины
гор и
пропастей распевали свои погребальные песни…
Ночь,
в самом деле, чудо как хороша! Величавы и спокойны
горы, прекрасные
в своем могучем великолепии. Кура то
пропадает из виду, то появляется, — отливающая лунным серебром, пенистая, таинственная и седая, как волшебница кавказских сказаний. Военно-грузинская дорога осталась позади. Мы свернули
в сторону и через полчаса будем на месте, — на новом месте, среди новых людей, к которым так неожиданно заблагорассудилось забросить меня капризнице судьбе.
Вот сзади, словно большая
гора, поднялся высокий вал над кормой, словно опустившийся
в пропасть.
Дорога была
в высшей степени живописна и
в то же время, чем выше, тем более казалась опасной и возбуждала у непривычных к таким горным подъемам нервное напряжение, особенно когда пришлось ехать узенькой тропинкой, по одной стороне которой шла отвесная
гора, а с другой — страшно взглянуть! — глубокая
пропасть, откуда долетал глухой шум воды, бежавшей по каменьям.
Тогда держащие праведную веру побегут
в горы и будут пребывать
в вертепах и
в пропастях земных.